Неточные совпадения
— Я вам скажу, как истинному другу, — прервала его
бабушка с грустным выражением, — мне кажется, что все это отговорки, для того только, чтобы ему
жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и бог знает что делать; а она ничего не подозревает.
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас
с собою, — сказал он. — Вы будете
жить у
бабушки, a maman
с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал
с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь
живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и
бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но
бабушка не пустила ее.
Ему казалось, что
бабушка так хорошо привыкла
жить с книжкой в руках,
с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице,
с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой жизнью она может
жить бесконечно долго, никому не мешая.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет
с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно
с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что
живет не у
бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он
живет теперь
с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он
с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная
с нас, то есть
бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Тушин
жил с сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной — и к ней ездили Вера
с попадьей. Эту же Анну Ивановну любила и
бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
— Какое рабство! — сказал Райский. — И так всю жизнь
прожить, растеряться в мелочах! Зачем же, для какой цели эти штуки,
бабушка, делает кто-то, по вашему мнению,
с умыслом? Нет, я отчаиваюсь воспитать вас… Вы испорчены!
— Ты, никак,
с ума сошел: поучись-ка у
бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
— Приятно! — возразила
бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты
живи, как люди
живут, побудь
с нами дома, кушай, гуляй,
с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
— Тут
живет губернатор Васильев… или Попов какой-то. (
Бабушка очень хорошо знала, что он Попов, а не Васильев.) Он воображает, что я явлюсь к нему первая
с визитом, и не заглянул ко мне: Татьяна Марковна Бережкова поедет к какому-то Попову или Васильеву!
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне
жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «
бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня
с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не ходить туда, к обрыву… Поздно!
Это было более торжественное шествие
бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей.
С иными она останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто
живет и как, — все это бегло, на ходу.
«Леонтий,
бабушка! — мечтал он, — красавицы троюродные сестры, Верочка и Марфенька! Волга
с прибрежьем, дремлющая, блаженная тишь, где не
живут, а растут люди и тихо вянут, где ни бурных страстей
с тонкими, ядовитыми наслаждениями, ни мучительных вопросов, никакого движения мысли, воли — там я сосредоточусь, разберу материалы и напишу роман. Теперь только закончу как-нибудь портрет Софьи, распрощаюсь
с ней — и dahin, dahin! [туда, туда! (нем.)]»
— Отчего? вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь
с Маркушкой, непременно
проживу лето
с вами и непременно воспитаю вас всех трех,
бабушку, тебя и… Верочку.
—
Бабушка ваша — не знаю за что, а я за то, что он — губернатор. И полицию тоже мы
с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется, осведомляется, где я
живу, далеко ли от города отлучаюсь, у кого бываю.
— Что: или тяжело
жить на свете? — насмешливо продолжала
бабушка, — шутка ли, сколько раз в сутки
с боку на бок придется перевалиться!
Бабушка Бердяева
жила в собственном доме
с садом в верхней старинной части Киева, которая называлась Печерск.
Мы остались и
прожили около полугода под надзором
бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы
с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
— Мачеха меня не любит, отец тоже не любит, и дедушка не любит, — что же я буду
с ними
жить? Вот спрошу
бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним, — тогда вы все и узнаете… Бежим вместе?
Но эта жизнь продолжалась недолго — вотчиму отказали от должности, он снова куда-то исчез, мать,
с маленьким братом Николаем, переселилась к деду, и на меня была возложена обязанность няньки, —
бабушка ушла в город и
жила там в доме богатого купца, вышивая покров на плащаницу.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев,
с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим
жили в двух комнатах на улицу окнами, а я
с бабушкой — в кухне,
с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Я сидел на лежанке ни
жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил
бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем, — такое,
с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он всё стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел на середину комнаты, встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь...
Агата осталась в Петербурге.
С помощью денег, полученных ею в запечатанном конверте через человека, который встретил се на улице и скрылся прежде, чем она успела сломать печать, бедная девушка наняла себе уютную каморочку у бабушки-голландки и
жила, совершенно пропав для всего света.
Там был полуразвалившийся домишко, где
жили некогда мой дедушка
с бабушкой, где родились все мои тетки и мой отец.
Тогда мы тетушку Татьяну Степановну увезем в Уфу, и будет она
жить у нас в пустой детской; а если
бабушка не умрет, то и ее увезем, перенесем дом из Багрова в Сергеевку, поставим его над самым озером и станем там летом
жить и удить вместе
с тетушкой…
Чтобы не так было скучно
бабушке без нас, пригласили к ней Елизавету Степановну
с обеими дочерьми, которая обещала приехать и
прожить до нашего возвращенья, чему отец очень обрадовался.
Потом я стал просить поглядеть братца, и Параша сходила и выпросила позволенья у бабушки-повитушки, Алены Максимовны, прийти нам
с сестрицей потихоньку, через девичью в детскую братца, которая отделялась от спальни матери другою детскою комнатой, где обыкновенно
жили мы
с сестрицей.
Мать очень твердо объявила, что будет
жить гостьей и что берет на себя только одно дело: заказывать кушанья для стола нашему городскому повару Макею, и то
с тем, чтобы
бабушка сама приказывала для себя готовить кушанье, по своему вкусу, своему деревенскому повару Степану.
Дом был весь занят, — съехались все тетушки
с своими мужьями; в комнате Татьяны Степановны
жила Ерлыкина
с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в комнате
бабушки, рядом
с горницей больного дедушки.
Переезд в деревню и занятия хозяйством он считал необходимым даже и тогда, когда бы
бабушка согласилась
жить с нами в городе, о чем она и слышать не хотела.
— Нет, ни за что не пойду, — сказал я, цепляясь за его сюртук. — Все ненавидят меня, я это знаю, но, ради бога, ты выслушай меня, защити меня или выгони из дома. Я не могу
с ним
жить, он всячески старается унизить меня, велит становиться на колени перед собой, хочет высечь меня. Я не могу этого, я не маленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказал
бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня, я…
с… ним… ради бога, высеки… за… что… му…чат.
Бабушки уже нет, но еще в нашем доме
живут воспоминания и различные толки о ней. Толки эти преимущественно относятся до завещания, которое она сделала перед кончиной и которого никто не знает, исключая ее душеприказчика, князя Ивана Иваныча. Между бабушкиными людьми я замечаю некоторое волнение, часто слышу толки о том, кто кому достанется, и, признаюсь, невольно и
с радостью думаю о том, что мы получаем наследство.
— Говорил;
бабушка хочет совсем
с нами
жить.
— Чего ждать-то! Я вижу, что ты на ссору лезешь, а я ни
с кем ссориться не хочу.
Живем мы здесь тихо да смирно, без ссор да без свар — вот бабушка-старушка здесь сидит, хоть бы ее ты посовестился! Ну, зачем ты к нам приехал?
— Ах, Петька, Петька! — говорил он, — дурной ты сын! нехороший! Ведь вот что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется,
жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько,
с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом
проживем! Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
Бабушка с утра до вечера занята хозяйством вместе
с Тюфяевым, угрюмо немым, и толстой, косоглазой горничной; няньки у ребенка не было, девочка
жила почти беспризорно, целыми днями играя на крыльце или на куче бревен против него.
«Все люди — чужие друг другу, несмотря на ласковые слова и улыбки, да и на земле все — чужие; кажется, что никто не связан
с нею крепким чувством любви. Одна только
бабушка любит
жить и все любит.
Бабушка и великолепная Королева Марго».
Вечером, когда дед сел читать на псалтырь, я
с бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой
жил дед, стояла на окраине города, «на задах» Канатной улицы, где когда-то у деда был свой дом.
Мне было тягостно и скучно, я привык
жить самостоятельно,
с утра до ночи на песчаных улицах Кунавина, на берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не хватало
бабушки, товарищей, не
с кем было говорить, а жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку.
Я был убежден в этом и решил уйти, как только
бабушка вернется в город, — она всю зиму
жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова
жил в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался
с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Любя не менее дочерей свою сестричку-сиротку, как называл ее Степан Михайлович, он был очень нежен
с ней по-своему; но Прасковья Ивановна, по молодости лет или, лучше сказать, по детскости своей, не могла ценить любви и нежности своего двоюродного брата, которые не выражались никаким баловством, к чему она уже попривыкла,
поживши довольно долго у своей
бабушки; итак немудрено, что она скучала в Троицком и что ей хотелось воротиться к прежней своей жизни у старушки Бактеевой.
— Что это вы, тетенька, так убиваетесь обо мне, — удивлялась Нюша, —
проживем помаленьку
с бабушкой.
Отец вскоре получил место чиновника в губернском правлении, пришлось переезжать в Вологду, а
бабушка и дед не захотели
жить в лесу одни и тоже переехали
с нами.
Я
с бабушкой много странствовала,
жила и за границей, и довольно долго; потом
бабушка умерла и оставила мне значительную часть наследства.
Потом мы
с бабушкой поехали в Крым, где у нее было маленькое имение, и
прожили там три года в совершенном уединении.
Бабушка увидала свою ужасную ошибку и тотчас же освободила людей своей части на легкий выкуп земель и все, что выручила, отдала обиженным Функендорфом людям, вознаградив их
с излишком, а сама решилась
жить нахлебницею у Марьи Николаевны.
Вся эта эпопея разыгралась еще в то время, когда
бабушка жила в Петербурге, но завершилась она браком Марии Николаевны как раз к возвращению княгини в Протозаново. Ольга Федотовна, узнав как-то случайно Марью Николаевну, отрекомендовала ее в одной из своих вечерних бесед княгине, а та, имея общую коллекторам страсть к приобретению новых экземпляров, сейчас же пожелала познакомиться
с «героиней». (Так она
с первого слова назвала Марью Николаевну, выслушав о ней доклад Ольги Федотовны.)
Бабушка взяла поднос и, поднеся его графу, сказала: — Любезный зять, не осудите: вы были нездоровы немножечко, позвольте мне просить вас съездить
с Настей за границу — ей будет ново и полезно видеть, как
живут в чужих краях; а это от меня вам на дорогу.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом, о котором нечего много рассказать: он был сделан
с тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи, в которых он уже и
жил до раздела, дяде Якову Конубрь, а
бабушка оставалась в Протозанове, от которого она хотя и отказывалась, предоставя детям по жребию делить деревни, в которых были господские дома, но и дядя и отец слышать об этом не хотели и просили мать почтить их позволением оставить в ее владении Протозаново, к которому она привыкла.